Визуальная поэзия: текст, который можно потрогать
Отчет о заседании семинара “Мировые поэтические практики” 7 ноября: доклад Томаша Гланца “Перфомативная поэзия и её обусловенность”
7 ноября в Институте языкознания РАН выступал профессор Цюрихского университета и университета в Базеле Томаш Гланц – один из крупнейших европейских специалистов по семиотике и искусству авангарда. Темой его доклада была заявлена перформативная, или визуальная, поэзия – поэзия, объединяющая вербальные и графические возможности слова. В русской литературе экспериментами такого рода занимались Всеволод Некрасов, Николай Байтов, Дмитрий Пригов.
«Только начав изучать русскую культуру, я подпал под обаяние экспериментальной поэзии, – поделился со слушателями семинара Томаш Гланц. – И наша с вами задача сегодня – определить, каким образом в этой поэзии происходит сдвиг слова, как в ней изменяется языковой знак».
Ответ на этот всеобъемлющий вопрос докладчик начал с рассказа о выставке работ Дмитрия Пригова в Праге, которую он сейчас готовит. Идея выставки в том, чтобы показать работы русского авангардиста параллельно с работами чешских авторов того же направления, творивших в то же время. Томаш Гланц настаивает на том, что никакого знакомства с творчеством друг друга у советских и чешских авангардистов быть не могло: выставляя их творения рядом, он хочет подчеркнуть не причинно-следственную связь, а одновременность существования близких – и все-таки не связанных! – явлений. Если разные, незнакомые друг с другом люди одновременно чувствуют необходимость изменения отношения к слову, значит, эта необходимость действительно назрела.
Особенность перформативной поэзии в том, что слово в ней перестает быть исключительно семантической единицей, становясь единицей материальной. Оно становится зримым и осязаемым («вибрирующим», «выпирающим»), будучи связано, с одной стороны, с бумагой как физической плоскостью, и с другой стороны, с телом, которое его на бумаге пишет.
Советским и чешским поэтам-экспериментаторам в каком-то смысле повезло даже больше, чем их западноевропейским коллегам. В условиях, в которых стихи авангардистов нельзя было напечатать легально, они выходили самиздатом – и поэтому слова выбивались на бумаге не бездушной типографской машиной, а живым человеком, стучавшим по клавишам печатной машинки, человеком испуганным, радостным, вдохновленным, собственными пальцами ощущающим вес каждого впечатываемого в плоскость знака.
В визуальной поэзии на первый план выходит пространственное измерение текста (верх-низ, право-лево, спереди-сзади), исключительно важное для авангардистов: слово до некоторой степени объемно, страница имеет свой невидимый тыл.
Текст приобретает не только пространственность, но и вес, – превращается в тело. Печатную страницу можно потрогать, взять в руки. Кроме того, она определенным образом взаимодействует с поверхностью глаза.
Интересно рассмотреть, например, стихотворение Пригова «22-ая азбука». В нем тексту придается видимый объем, у него появляется передний и задний план. Поэт играет и со шрифтом: от руки написаны только центральное «я» («последняя буква алфавита») и начальное «а», затерянное далеко на заднем плане. Все остальные буквы воспринимаются как заполнение пустоты между началом и концом, как нечто формалистичное и механическое – и они напечатаны на машинке ровными рядами. «А» – это начало говорения, «я», да еще и с точкой, – это законченное высказывание, а все остальное – мертворожденные, априори несостоявшиеся тексты, которых не коснулась живая рука. Так бумага, шрифт, расположение знаков на странице становятся частью смысла.
После доклада Томашу Гланцу задавали вопросы: а что же дальше? Возможен ли текст после таких текстов? Можно ли вернуться обратно к обычным текстовым конвенциям, к привычному восприятию слова? Докладчик успокаивал: можно. Такие виды провокации были больше актуальны для второй половины XX века, чем для нынешней эпохи. А нам сейчас остается осмысливать эту практику, в очередной раз расшатавшую границы поэзии.
Текст: Екатерина Вахрамеева, студентка кафедры общей теории словесности
