Круглый стол: “Шекспир в кино: радикальные прочтения”

 

Филологический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова

Кафедра общей теории словесности

 

 

ШЕКСПИР В КИНО: РАДИКАЛЬНЫЕ ПРОЧТЕНИЯ

 

Круглый стол

 

 

Дата проведения: 17 февраля 2017 года

 

Место проведения: МГУ, I гуманитарный корпус, ауд. 1063

 

 

ПРОГРАММА

 

 

11:00 Открытие круглого стола

11:10 – 11:30 Шемякин А. М. (МГУ, НИИК ВГИК) Классика как масскульт

11:40 – 12:00 Новикова А.А. (НИУ ВШЭ) Шекспир как «база данных»: от кино к трансмедиа

12:10 – 12:30 Гайдин Б. Н. (Московский гуманитарный университет) Шекспир в кино 1990 – 2010-х годов: национальное и глобальное

12:40 – 13:00 Апостолов А. (МГУ, ВГИК) «Гамлетизм» послевоенного отечественного кино: от Козинцева до Серебренникова

13:10 – 13:30 Рыбина П. Ю. (МГУ) Радикальные киноадаптации «Гамлета»: где искать оригинальный текст? (на материале фильмов А. Каурисмяки и М. Алмерейды)

 

13:40 – 14:00 Перерыв

 

14:00 – 14:20 Иванов Д. А. (МГУ) Шекспир и «Двойное вероломство»: адаптация адаптации

14:30 – 14:50 Макаров В.С. (ПСТГУ) Шекспировские виртуальные миры: кинематограф и компьютерные игры

15:00 – 15:20 Евдокимов А. А. (МГУ) Тюрьма и сцена: «Юлий Цезарь» У. Шекспира в фильме братьев Тавиани «Цезарь должен умереть»

15:30 – 15:50 Калинина Е. А. (МГУ) «Ромео и Джульетта» А. Прельжокажа как хореографическая антиутопия (на материале фильма «Ромео и Джульетта», реж. А. Тарта)

 

16:00 – 16:20 Перерыв

 

16:20 – 16:30 Искендирова И. М. (МГУ) «Отелло» У. Шекспира как средство обретения гендера (на материале фильма «Красота по-английски»)

16:40 – 16:50 Рыбко И. А. (РГГУ) «Бесплодные усилия любви» К. Браны: история одной неудачи?

17:00 – 17:10 Морева А. С. (МГУ) Шекспир сквозь призму современного короткометражного кино

 

Скачать программу можно здесь:

 

Отчёт о дискуссии «Семиотико-идеологическая алхимия группы Лайбах: из андерграунда в постмодерн» (06.12.16)

Отчёт о дискуссии «Семиотико-идеологическая алхимия группы Лайбах: из андерграунда в постмодерн» (6.12.16)

 

6 декабря 2016 г. на филологическом факультете МГУ состоялась дискуссия “Семиотико-идеологическая алхимия группы Лайбах: из андеграунда в постмодерн”. Событие стало вторым по счету в рамках исследовательского проекта “Культурная антропология творческих сообществ и трансмедийный эксперимент“. Стимулом к теоретической рефлексии стал особый тип идентичности легендарного музыкального коллектива. В своих мультимедийных проектах словенцы свободно сочетают провокативный язык идеологических символов с холодноватой отрешенностью концептуального искусства, а субверсивные настроения андеграунда – с постмодернистской усмешкой. Это позволяетЛайбаху балансировать между буквальностью и иронией, уклоняться от попыток аудитории определить серьезность их заявлений и тем самым превращать замешательство аудитории в часть художественного и политическогоэффекта.

 Участие в дискуссии приняли искусствовед Давид Красовец (Москва-Любляна, РАНХиГС), филолог Магда Лойк (Любляна-Москва, МГУ), музыковед и филолог Дмитрий Ухов, а также преподаватели и студенты филологического факультета МГУ, гости из научных и культурных организаций Москвы.

 Вечер открыл организатор круглого стола Сергей Ромашко (МГУ). Во вступительном слове он наметил три контекста рассмотрения феномена «Лайбаха»: первый – собственно словенский, в котором участники группы говорят с адресатом о симптомах травматической подвижности государственных границ и их расхождения с рубежами культурно-языковых пространств. Второй – общий контекст искусства и идеологии в период постмодерна – контекст, внутри которого ирония и симуляция перестают быть эффективными инструментами субверсии доминирующего дискурса, из-за чего возникает потребность в новых стратегиях адресации Большого Другого. Особое внимание Ромашко уделил третьему — ареальному — контексту «Лайбаха». В этом аспекте случай словенцев предстаёт как часть историко-культурного опыта целого пояса примыкающих с востока к германскому центрально-европейскому ареалу земель, населённых славянами и угро-финнами. В течение многих веков это была полоса взаимодействия, порождавшего разнообразные импульсы — от религиозно-политических до интеллектуально-эстетических. Во многих случаях эти импульсы реализовались в полной мере уже за пределами пограничного ареала, примером чему могут служить судьбы представителей авангарда (Ласло Мохой-Надя, Тристана Тцара, Марселя Янко и др.). Особую роль при этом играл немецкий язык, неоднозначная коннотированность которого (с одной стороны, национальное прошлое в составе империи Габсбургов, с другой – борьба против фашистов в ходе Второй мировой) являлась важной зацепкой в переосмыслении исторического опыта. Характерно, что в этом поясе многие города имеют двойное, немецко-местное название, включая Лайбах/Любляну, Марбург-на-Драу/Марибор, Петтау/Птуй.

 Филолог и переводчик Магда Лойк (МГУ) рассказала о роли словенского языка в процессе формирования национального сознания и национальной культуры словенцев, в течение многих веков включённых в австро-германские структуры. Процесс формирования словенского языка как языка государственно-национального проходил в сложном контексте социально-политических и культурных процессов южнославянского ареала 19-20 веков. В ходе возникшей небольшой дискуссии было обращено внимание на то, что часть словенцев живёт на территории Австрии, в Каринтии и что таким образом тема словенско-немецких культурно-языковых контактов остаётся незакрытой на всех уровнях: от повседневного быта до идеологии.

 Филолог и музыкальный критик Дмитрий Ухов предложил участникам дискуссии проследить истоки искусства словенской группы, избрав в качестве главных направлений культурно-исторического экскурса альтернативную музыку США и европейский музыкальный авангард второй половины 20 века. Выбор Уховым широких жанровых и хронологических рамок кажется неслучайным с точки зрения основной интенции его выступлениянаметить общую для современного музыкального искусства идею, логику развития. Пожалуй, формат исследовательского проекта тем и хорош, что позволяет браться за титанические задачи и заранее освобождает от перфекционистской неловкости за их незавершенность.

 Главными героями историко-культурного нарратива Ухова стали Кейдж и Дюшан, битники и Майлс Дэвис, французские сюрреалисты и Кассаветис, легенды немецкой протоэлектроники «Kraftwerk» и Штокхаузен – иными словами, авторы, давшие культуре не только художественные артефакты удовлетворившего ее уровня, но и привнесшие в нее особый способформирования смыслов. Таким образом, в ситуации, когда сама свобода творчества претендует на то, чтобы стать приемом (как в случае автоматического письма), искусство как никогда до этого демонстрирует свой экспансивный характер в сферы политического и социального, становится лицом к лицу с необходимостью производить значения, которые будут действенны и за пределами искусства. Иными словами, искусство после авангарда немыслимо без политики после авангарда.

 В случае «Лайбаха», делающего ставку на запись каверов, обработку и переделку готовых семиотических структур с сопутствующим изменением их содержания, таким приемом представляется гиперидентификация, выражающаяся в проговаривании за оригиналы того, что сами оригиналы сказать боятся.

 Искусствовед Давид Красовец (РАНХиГС) поделился своим интерпретативным сюжетом творчества коллектива. Как “Лайбах“ добился разрешения на выступление в Северной Корее и почему упреки в радикализме содержания  слышатся как с правой, так и с левой стороны политической арены? Причем тут театр народной культуры и, наконец, как «Лайбаху» удается говорить на языке конкретных идеологических символов, не связывая себя партнерским договором ни с одной тоталитарной идеей? В поисках ответа на эти и другие вопросы Красовец восстановил событийную цепочку творческой эволюции «Лайбаха». В фокусе внимания оказались контакты словенцев с арт-коллективами того времени, разделявшими интерес «Лайбаха» к работе с трансгрессивным опытом в условиях исчерпанности старого художественного языка (Sex Pistols, Last Few Days, Ministry и др.). Следуя мысли Красовца, архетипический вокабуляр «Лайбаха» следует рассматривать как естественную реакцию на исторические травмы двадцатого века, здоровому изживанию которых помешали репрессивные меры против дискурса памяти. “Там где об истории запрещают говорить публично, об истории начинают говорить на языке мифов”, резюмировал Красовец.

 За помощью в подведении промежуточного итога исследователь обратился к видеоэссе Славоя Жижека, записанному специального для документального фильма о выступлении группы в Северной Корее. По мнению философа, эффект эстетического и политического действия «Лайбаха»(при всей условности разграничения этих аспектов) достигается путем “подрывающего утверждения” – установки на концептуальную строгость обращения с идеологическими кодами и гиперидентификацию с властным дискурсом. Вооруженный этой тактикой, художник расшатывает своей серьезностью символические основы политического режима и тем самым блокирует идеологическую «приостановку неверия» (suspension of disbelief).

 

Анна Яковец

магистрант филологического факультета МГУ (кафедра общей теории словесности)

 


Давид Красовец (Москва-Любляна, РАНХиГС)

 

 

 

Fin de siècle: Антропология переломных эпох (call for papers)

 

FIN DE SIÈCLE:

АНТРОПОЛОГИЯ ПЕРЕЛОМНЫХ ЭПОХ

 

В культурном сознании уже давно существует метафора «конца века» — представление, что на рубеже веков в различных обществах всегда происходят резкие сломы картины мира, уклада жизни и системы ценностей. В конце XIX — начале XX века такая идея получила французское имя «fin de siècle» и стала ассоциироваться также с кардинальной сменой направлений в литературе, искусстве и философии. Однако само это явление гораздо старше, его можно наблюдать по крайней мере с начала Нового времени. Редакция «НЛО» предлагает обратиться к нему с вопросом: что за ним стоит? Только ли здесь «магия круглых дат» и расхожий стереотип, или в самом деле есть некие феномены, которые стремительно изменяют всю культурную и социальную структуру обществ каждый раз, когда одно столетие сменяется другим?

Конец одного столетия и начало следующего часто вызывают неоднозначную реакцию у современников и ближайших потомков. С одной стороны, современники часто воспринимают его как время всеобщего упадка, деградации, утраты связи с традициями прошлого. С другой, в эти же годы вырабатываются новые представления о мире, новые уклады жизни, социальные структуры, политические режимы и эстетические парадигмы. Это моменты слома, когда в обществе переопределяются основные темпоральные рамки, возникают новые образы прошлого и настоящего, новые программы будущего и происходит отторжение старых культурных парадигм. Социальные и культурные процессы, шедшие в течение века, начинают восприниматься как норма, сложившаяся традиция или даже догма, а новые процессы — как отход от них, распад, декаданс, «падение нравов». В противовес им запускаются процессы архаизации, которые стремятся выглядеть как возвращение к привычным традициям и нормам. Но в то время как современники готовы видеть скорее негативные стороны fins des siècles, мы хотим посмотреть на переломные периоды с иной точки зрения и увидеть те конструктивные изменения, которые они несут и которые нередко становятся заметны спустя многие годы после того, как очередной fin de siècle уйдет в прошлое.

Такие периоды можно представить и более широко — как «реперные точки» постепенной секуляризации и автономизации обществ, заостряющие все основные черты этого процесса. В то же время рубежи веков привлекают исследователя и тем, что их изучение помогает понять, по каким законам существует общество в более спокойные времена, когда взрывной характер прошедшего fin de siècle почти исчерпывает свой революционный потенциал.

Лучше всего в современных гуманитарных науках исследован конец XIX — начало ХХ века, когда не только в европейской, но и во всей мировой культуре были выработаны те понятия и концепции, благодаря которым в науке и искусстве стало возможным говорить о модерности как об отдельной эпохе в истории человечества. В это время произошло институциональное оформление современных наук и сформировалась новая сфера повседневности, взрывные процессы в культуре, литературе и искусстве сопровождались революциями в технологиях и урбанистике; все это привело к тому, что мир изменился непредсказуемым образом. Однако рубеж XIX—ХХ веков был не единственной подобной эпохой. Ей предшествовал конец XVIII века, ознаменовавшийся Французской революцией и выработкой нового художественного и литературного языка, осваивавшего эмоциональную жизнь частного человека; до этого — конец XVII и начало XVIII века, когда в Европе зарождалась эпоха Просвещения, а в России царствование Петра положило конец предыдущему государственному порядку; еще раньше был рубеж XVIXVII столетий — расцвет эпохи барокко. Можно предположить, что феномен fin de siècle свойственен Новому времени как таковому: практически любое общество, становясь модерным, на стыке столетий переживает серьезный общественный и культурный перелом, который разрушает традиционный уклад жизни и порождает качественно иные проекты создания будущего. По всей видимости, в этот ряд можно поставить и 1990-е годы, когда после окончания холодной войны, распада Советского Союза и социалистического блока во всем мире начал возникать новый социальный и культурный порядок.

Изучение обществ, находящихся на переломе эпох, продолжает многолетний проект «НЛО», в центре внимания которого — антропология модерных обществ разного типа (прежде всего закрытых обществ).

 

Редакция НЛО предлагает ответить на следующие вопросы:

— Как fins des siècles связаны с процессом постепенной секуляризации и автономизации обществ?

— Как изменяется философская и религиозная картина мира на рубежах веков? Какие новые варианты отношений человека, Бога и вселенной формируются в это время? Какие возникают новые модели темпоральности и организации пространства?

— Какие новые социальные уклады, модели поведения, формы повседневности создаются на рубежах веков? Как трансформируются организация жизненного пространства и городская среда, и как эта трансформация переопределяет социальные классы и изменяет структуру общества?

— Какие социальные трансформации на рубеже веков в эпоху Нового времени отражаются в характерном для переломных эпох конфликте эстетического и этического?

— Какие новые культурные субъекты, новые формы и стратегии индивидуации формируются во время fin de siècle? Какие новые модели чувствования появляются в это время?

— Какие новые политические, социальные и религиозные институты возникают в эти переломные периоды?

— Как субъективные ощущения упадка и «падения нравов», сопровождающие эти эпохи, преобразуются в специфическую коллективную травму и как эта травма репрезентируется в культурной памяти?

 

Крайний срок для подачи заявок с тезисами (не более 3000 знаков) – 31 января 2017 года.

Крайний срок сдачи статей – 30 июня 2017 года.

Адрес для приема заявок и статей: info@nlo.magazine.ru. По всем вопросам обращайтесь к редактору журнала

Николаю Поселягину: poselyagin@gmail.com.

Нарратив в кинематографе США. фидбэк

25 ноября в рамках исследовательского семинара «Нарратив в кинематографе США» (ведущая — П. Ю. Рыбина) историк кино С. К. Каптерев (НИИК ВГИК, РГГУ) прочитал лекцию «Небо — не предел. Пути трансмедийной фантазии: о комиксах, кино и видеоиграх». После лекции состоялась дискуссия, отзывы о которой можно прочитать ниже.

 

Артем Зубов, преподаватель:

Думаю, очень важно и значимо, что обсуждение откровенно «неклассического» материала – комиксов и видеоигр – происходит в стенах университета. Об индустрии развлечений легко говорить в привычных (в частности, в привычных филологу) научных терминах. Легко, так как эти термины походя разоблачают незамысловатость комикса или явную функциональность мира видеоигры. Но верно ли само утверждение о простоте материала? Или неверно подобран научный инструментарий?

Изучение популярной культуры во множестве ее проявлений уже некоторое время существует на Западе под различными масками: «fan studies», «game studies», «science fiction studies» и др. Существуют ли в отечественной гуманитарной науке аналоги этим направлениям, и переводимы ли английские названия на русский язык? Так сложилось, что, например, термину «science fiction studies» в русской научной традиции соответствует «фантаст(ик)оведение». Но с большими оговорками – в чем-то понятия пересекаются, но при этом охватывают разный материал и отсылают к очень и очень разным исследовательским подходам. Должны ли мы называть «game studies» «игроведением», а то и «игристикой» или даже «игрологией»? Переводить ли на русский понятие «сеттинг» (оно же «setting») – одно из ключевых для направления понятий – как «обстановка»? И если да, то с оговорками или без?

В целом, это проблема, и ее решение лежит в самой практике говорения на эти темы и произнесения актуальной научной терминологии, которая может либо опознаваться, либо нет. Прошедшая встреча показала, что терминология опознается и что материал известен, лучшее чему подтверждение – разгоревшаяся после выступления докладчика дискуссия.

Мне очень близка представленная докладчиком картина популярной культуры («индустрии развлечений») как социального института. Этот взгляд предполагает, что особое внимание исследователь уделяет, в числе прочего, рыночным логикам, определяющим сценарии производства и рецепции объектов культуры. Создание фильма или издание видеоигры сопряжено с взаимодействием большого числа агентов – от сценаристов и режиссеров до исполнителей более низких уровней, а также распространителей, издателей и проч. Да и филолог, изучающий отдельный текст, не может не согласиться, что чаще всего он изучает именно опубликованный текст, то есть такой текст, который является частью литературы как социального института, а, значит, включен в систему взаимодействий издателей, критиков, книжных магазинов и т.д. 

Именно эта позиция докладчика послужила поводом для бурного обсуждения. Творческое сотрудничество профессионалов и любителей, представителей сообществ поклонников той или иной вымышленной вселенной, может рассматриваться как поле, в котором не действуют законы рынка. Фанаты советуют, профессионалы бескорыстно претворяют в жизнь. «Корысть», утверждает докладчик, однако именно в том и состоит, что, во-первых, сами же фанаты и являются первыми в списке зрителей или читателей нового культурного продукта, а во-вторых – почти невозможно отследить, в каком объеме пожелания фанатов были учтены. Творчество поклонников, или «фанфикшн», по-видимому, является лишь частью индустрии культуры. Разумеется, в той или иной степени фанаты имеют влияние в определенных ее сегментах, но, так же очевидно, что в большинстве случаев они все-таки бессильны. С этим широким обобщением, которое и вызвало дискуссию и возражения, я полностью согласен.

 

Анна Ковшова (магистрант II года):

Мне кажется, обсуждение показало, что для того, чтобы по-настоящему всесторонне исследовать явление, нужно быть учёным-фанатом, или «aca-fan», как называет себя в своём блоге исследователь «культуры участия» Генри Дженкинс, писавший с позиции и участника сообщества поклонников фантастики, и исследователя. К сожалению, исследования популярной культуры и в особенности исследования творчества сообществ фанатов (или «фандома») осложняются тем, что, с одной стороны, поклонникам, к примеру, кино-комиксов часто не хватает опыта и знаний профессионального ученого и они не владеют научной терминологией, а с другой — ученый, как и любой сторонний наблюдатель, может легко прийти к обобщениям, в которых будут упущены нюансы, столь важные для предмета обсуждения.

Так, например, мнение о фильмах по комиксам как о явлении менее свободном в создании новых вселенных и вариантов развития сюжета, чем сами комиксы, кажется мне не вполне верным. Как и тезис докладчика, что новый фильм по той же вселенной можно снимать, только когда забудется старый: в следующем марте выходит «Логан», трейлер к которому мы посмотрели на встрече, а уже через четыре года Marvel обещают фильм «Война бесконечности», в котором опять будет перезапуск вселенной, причём опять с новыми актёрами, играющими Чарльза Ксавье (Профессора Икс) и Эрика Леншерра (Магнето). Ещё обещают собрать в одном фильме более пятидесяти персонажей из разных фильмов вселенной Marvel, создав таким образом для некоторых из них альтернативную реальность, так как будет нарушена хронология («таймлайн») разных сюжетных линий.

Затронутая тема коммерческого фактора мне также кажется интересной, но есть опасность свести её обсуждение к вопросу «что было раньше: курица или яйцо?». Интересно было бы рассмотреть современные тенденции — несомненно, что с каждым годом в сообществе поклонников растет число локальных «агентов» (от видеоблоггеров до писателей и сценаристов-любителей), влияние которых зачастую распространяется и на профессиональных режиссеров и сценаристов. Можно воспринимать многие явления как ловкую манипуляцию со стороны создателей продукции, однако процессы, происходящие в современной культуре участия, требуют более разнопланового подхода.

Замечание коллеги в отношении фанфикшн, литературных произведений поклонников, которые могут создаваться по мотивам не только комикса, фильма или игры, а вселенной (storyworld), продолжающей свою жизнь в разных медиумах, также существенны для дальнейшей дискуссии. Разделение комиксов, фильмов и видеоигр, ориентированных на одну аудиторию и созданных в рамках одной франшизы (media franchise), предложенное докладчиком, мне представляется рискованным. Однако увидеть какие-нибудь социологические исследования о том, какие группы людей предпочтут фильмы, а какие —комиксы, и определяют ли предпочтения «истинность» поклонника, было бы интересно. Это один из острых вопросов, стоящих перед «fan studies».

 

Анастасия Морева (магистрант I года): 

Пожалуй, самым животрепещущим для присутствовавших на встрече стал вопрос о способности сообществ поклонников («фандомов»), оказывать влияние на кинопроизводство и, в частности, на создание кинофраншиз. Сергей Каптерев высказал точку зрения о том, что в сфере кино, в отличие от видеоигр, влияние фанатов незначительно. Я могу привести несколько примеров, доказывающих обратное.

Сегодня, благодаря возможностям, которые предоставляет интернет, дистанция между фанатами и профессиональными кинематографистами стремительно сокращается. Так, например, Youtube-канал «The Hillywood Show», специализирующийся на создании пародий на известные фильмы и сериалы, завоевал огромную популярность и привлёк внимание авторов знаменитого «Sherlock BBC». В результате, съёмки одного из последних роликов не только происходили на тех же локациях, что использовались на съёмках самого сериала, но в видео появился и один из его создателей собственной персоной.

Если же говорить о влиянии фандома на создание киносценариев, то случай с «Шерлоком» опять же очень показателен. Создатели сериала Стивен Моффат и Марк Гейтисс мастерски играют на чувствах и ожиданиях зрителя: они используют подсказанные фанатами идеи и блистательно вписывают их в сюжетную канву. Сергей Каптерев, рассуждая о взаимодействии фанатов с кинематографистами отметил, что последние часто используют ожидания зрителей в своих интересах, пытаясь привлечь большую аудиторию и таким образом обеспечить доход от сериала. С этим трудно спорить, особенно зная, с каким нетерпением фанаты «Шерлока» по нескольку лет ожидают выхода новых серий. В то же время, именно фандом обеспечивает сериалу львиную долю популярности и помогает сценаристам понять, в каком направлении двигаться дальше. 

Другой мой пример также связан со знаменитым сыщиком, но уже с фильмами Гая Ричи, в которых влияние фанатского творчества тем более явно и очевидно, чем ближе и полнее зритель знаком с контекстом, окружающим эти фильмы. Сценарий второй части дилогии — «Шерлок Холмс: Игра теней» — сплетен из сюжетов различных историй («фанфиков») по вселенной Шерлока Холмса, написанных поклонниками серии. Этот фильм можно даже рассматривать как их своеобразное экранное воплощение, киноадаптацию. Причем, для человека, знакомого с творчеством фандома, эти связи очевидны даже по трейлеру фильма, не говоря уже о самой картине. Лично у меня сложилось чёткое впечатление, что Гай Ричи прочитал все фанфики по первому фильму, выбрал наиболее понравившиеся эпизоды и отдал сценаристам. Разумеется, такой подход имеет свои плюсы и минусы: фанаты увидели в картине то, что хотели увидеть, но общий сюжет пострадал, и фильм, по мнению многих, потерял тонкость и особую «химию» в отношениях между персонажами.

Таким образом, я не могу согласиться с утверждением гостя о том, что фанатское творчество, во многом основанное на личной вовлечённости и зачастую бескорыстном желании принять участие в создании любимого сериала или франшизы, не способно повлиять на коммерциализированную индустрию кино. Тем не менее, познакомиться с иным мнением полезно всегда, и именно для того, чтобы переосмыслить то, что уже знаешь сам.