5 марта 2016 года состоялось заседание киноклуба «Сталин с нами», приуроченное к дню 63-летней годовщины со дня смерти Сталина. На повестке дня стояло обсуждение феномена сталинизма и – что важнее и насущнее – его форм бытования в дискурсе, т.е. возможности разговора о нём. Можно ли выстроить диалог в той области, где выражение позиции сводится к полярным реакциям – при(н)ятию или неприятию? На каком языке можно обсуждать явление, которое само себя позицинирует как невопрошаемое (будучи то абсолютно позитивным, то абсолютно негативным)? Как показала практика обсуждения фильма – попытки высказывания об опыте сталинизма – диалога вне художественного пространства, в бытовой реальности не получается. Неудача и показательна – и парадоксальным образом обнадеживающа – как микроскопический, но всё же сдвиг в публичном осознании.

Слово автору и организаторам:

Т.Шахвердиев: Некоторые очевидности – четверть века спустя

5 марта на семинаре в МГУ показал свой фильм “Сталин с нами?” 1989 года. Говорили о том, что он по-прежнему с нами. Спора не было, разговор шёл об очевидном. В стране беспорядок, а всем хочется порядка. Очищенный телевизором Сталин видится строгим, но справедливым. И это наваждение нарастает. Сталинский социализм сулил счастливую жизнь, правда, за облаками, потом. Но тогда была иллюзия цели и смысла. А нынешняя идея “Русского мира” явлена в уже готовом виде, в собственном соку, без примесей. Вот она – и в самой России, и в Крыму, и в Донбассе. И никаких иллюзий. 
 Невооружённый человек боится человека с ружьем. Лицо Сталина понемногу обретает черты Кадырова, в вотчине которого вроде бы и порядок, и спокойствие. Однако от этого порядка и спокойствия тревога ощущается и там, и здесь.
 По-моему, есть один ясный рецепт. Сталинизм исчезнет как наваждение, когда закон будет законом для всех, суд судом, 
парламент парламентом, Конституция Конституцией. Тогда мы перестанем мечтать о железном порядке и сильной руке, а о Сталине будем помнить, как об одной из фигур нашей истории, на которую не молятся, а изучают.

Т. Венедиктова: Очевидное, неочевидное и спор, который у нас не получился (пока).

Я и согласна, и не вполне согласна с Тофиком Рзакулиевичем. Его фильм дал прекрасный материал для разговора про дискурс сталинизма, – его формы, причины воспроизводимости и возможные альтернативы (более разумные и эффективные, чем реакции возмущения и презрения). Выдержать предложенный ракурс оказалось непросто.

Очевидно, что велика потребность человека в мифе, смысловых “гарантиях” и опорах, которые дает миф. Но… миф, как напомнил в своей реплике Дмитрий Гудков, непроницаем для критики. Просветительские усилия по его разоблачению, хотя бы и до зубов вооруженные аргументами и фактами, нерезультативны. Хуже того: разоблачитель нередко и неожиданно для себя оказывается в странной роли анти-мифолога – бессознательно воспроизводит ненавистную конструкцию, вывернув ее наизнанку.

Вот где предмет для серьезного обсуждения, поскольку – зона ответственности людей думающих, публично говорящих и пытающихся учить. Какие, собственно, коммуникативные тактики и приемы есть в нашем распоряжении? Внятных ответов на этот вопрос не прозвучало, и никакой очевидности в этой области нет. Скорее есть растерянность, которую и озвучила, в числе других, одна из участниц дискуссии, недавняя студентка. – Как может она, по совместительству учительница в средней школе, установить контакт с блестяще одаренным, многообещающим 17-летним учеником, который объявляет (и, видимо, считает) себя убежденным сталинистом? Описания “казусов” такого рода вдруг посыпались на нас… как болезненное напоминание. О чем? О том, что общество располагает крайне ограниченным спектром практик, которые обеспечивали бы здоровый контакт с самим собой. Надежды до сих пор привычно возлагаются на воспитательное воздействие «из авторитетного центра» (каков бы он ни был), а встречно выстраиваются тактики пассивной адаптации, или молчаливого «игнора», или скоротечные выплески протестной энергии…

Наступит ли когда-нибудь прекрасный момент, о котором говорит Тофик Рзакулиевич, – когда суд безусловно станет судом, закон законом, парламент парламентом и т.д.? Боюсь, что социальные институции никогда не достигнут столь идеального состояния, – это подсказывает нам «пессимизм интеллекта». Но его, по прекрасному выражению Антонио Грамши, дополняет «оптимизм воли», который и побуждает к продуктивному разноречию, то есть спору. Не вполне состоявшемуся – пока.

Мнения зрителей и участников беседы:

Е.Родионова, кандидат биологических наук, старший научный сотрудник ИППИ РАН:

«Я люблю Сталина» – эти слова потрясают. Как это может быть, после 20 съезда и речи Хрущева, после стольких лет рассказов о лагерях, голоде, издевательстве одних людей над другими? Меня удивляет, как много сейчас людей, не желающих знать о преступлениях Сталина, для которых Сталин – кумир. Фильм «Сталин с нами?» был снят режиссером Тофиком Шахвердиевым в 1989 году, но он не просто не устарел, сейчас, как мне кажется, он стал более актуальным, чем почти 30 лет назад. Герои фильма преклоняются перед Сталиным и с удивительной легкостью говорят об «ошибках» сталинской политики – невинно расстрелянных и осужденных на муки людях. Становится понятно, что сталинизм искорежил судьбы всех – не только палачей и жертв сталинской эпохи, но и их детей и, возможно, даже внуков. В одних глубоко сидит уважение и стремление к «сильной руке», а в других – страх перед насилием.

Движется ли история нашей страны по замкнутому кругу или спирали, будем ли мы все время возвращаться к диктатуре и есть ли пути изменения этой траектории? Молодые голоса, которые мы услышали на обсуждении этого фильма, дают надежду на то, что замкнутый круг разорвется.

Аудиозапись дискуссии

3 марта /четверг/ 2016

ауд 11/поточная/, 18:00 ч.

на филологическом факультете МГУ выступит

Людмила Улицкая

тема выступления и дискуссии: Вымысел и документ в художественном тексте

Людмила Улицкая – автор романов «Медея и ее дети», «Казус Кукоцкого», «Искренне ваш Шурик», «Даниэль Штайн, переводчик», «Зеленый шатер», «Лестница Иакова», а также множества рассказов и повестей, среди которых «Сонечка» и «Веселые похороны». Составитель и автор сборника «Детство 45-53. А завтра будет счастье». Лауреат премии Русский Букер (2001), Большая книга (2007), премии Медичи за лучшее зарубежное произведение (Франция, 1996), премии Симоны де Бовуар (Франция, 2011), Австрийской государственной премии по европейской литературе (2014), кавалер Ордена Почетного Легиона (2014). Книги Людмилы Улицкой переведены на 25 языков.

Уважаемые коллеги,

будем рады видеть вас на ближайшем собрании Кофейного семинара в культурном центре “Пунктум” в субботу 27.02 в 19:00. В рамках семинара состоится доклад Евгения Савицкого «Колониальная повседневность в британском документальном кино 1950–1960-х годов» с последующей дискуссией. 

Аннотация доклада: В докладе речь пойдет, во-первых, о современной историографии, посвященной изучению колониальной повседневности, о специфике исследований в этой области по сравнению с изучением повседневности метрополий. Во-вторых, будет говориться о доступных онлайн фильмах, репрезентирующих эту колониальную повседневность, а также о возможности их использования в качестве исторических источников, о специфике репрезентации повседневной жизни в этих фильмах, при этом несколько более подробно будет идти речь о динозаврах в повседневности Найроби начала 1950-х, о желтом автобусе-вертолете в Южной Аравии в конца 1960-х, о летчиках – борцах с террористами и пр. Наконец, но не в последнюю очередь, будет важно обсудить возможности соотнесения этих колониальных фильмов с более широким контекстом интеллектуальной и культурной истории эпохи.

Адрес: Тверская ул., 12 с.2, 4 этаж

(1 минута от м. Пушкинская) 

Схему проезда можно посмотреть на сайте: http://punktum.ru/о-пунктуме/о-нас

За новостями мероприятия можно следить:

На Facebook https://www.facebook.com/events/543286252511137/

и ВКонтакте https://vk.com/event115365999

По всем вопросам и с различными предложениями, касающимися Кофейного семинара, можно обращаться к организаторам Петру Сафронову [peter.safronov@gmail.com], Николаю Поселягину [poselyagin@gmail.com] и к секретарю семинара Екатерине Макаровой [ekaterina_ranepa@mail.ru].

В рамках цикла «Актуальные практики письма и чтения»

кафедра теории дискурса и коммуникации проводит презентацию и дискуссию по книге

Инженерия академического текста

Что такое хороший аналитический текст (учебное эссе, курсовая работа, диплом или диссертация, статья)? 

Ясно, что не результат соблюдения проформы (введение –основная часть – заключение), не монтаж из «правильных» тезисов, подкрепленных примерами, и не поток фактов вперемежку с личными соображениями. 

Профессиональный текст конструируется – грамотно и изобретательно. Независимо от объема, он основан на точном, уместном, порой неожиданном расчете, как мост или небоскреб. Гармония и красота мысли – основа и результат инженерии текстопроизводства

Вопрос: как ей учить и как учиться?

Свой вариант ответа предложит Ирина Борисовна Короткина, к.п.н., зав.межфакультетской кафедрой английского языка Московской высшей школы социальных и экономических наук, доцент кафедры политических и общественных коммуникаций ИОН РАНХиГС, автор книги «Академическое письмо: процесс, продукт и практика. Учебное пособие для вузов». М., 2015.

К участию в дискуссии приглашаются преподаватели, аспиранты, магистранты и студенты.

Пятница, 19 февраля 2016

14.40-16.10

Пушкинская аудитория филологического ф-та МГУ

XIX Fulbright International Summer School in the Humanities

Public Scholarship: A New Discourse Model for History, Philosophy, and Philology

Lomonosov Moscow State University

National Research University “Higher School of Economics”

June 27–July 1, 2016

What is “public scholarship”? Can scholarship that aims at relevancy and subjects itself to review by members of the community outside the academy claim to be “scholarly”? The traditional answer to this question is unequivocal: “no, public scholarship cannot and should not exist.” To popularize knowledge is to simplify, and simplification risks the loss of nuance and complexity, the very essence of scholarly knowledge. Moreover, the production of scholarly knowledge requires a special meta-language, acquired over decades of study and, for that reason, accessible only to a narrow circle of specialists. The public sphere can know but a distorted version of scholarly knowledge.

Traditional objections not withstanding, with the invention and dissemination of new media in the twentieth century, not only journalists, but members of the academy themselves have come to recognize the link between the democratization of knowledge and the possibility of overcoming traditional barriers to its propagation—barriers based in class, geography, and even basic physical access for people with disabilities. What is at issue is not “predigesting” or trivializing knowledge or what Niklas Luhmann called “disseminat[ing] ignorance in the form of facts.” Rather, the aim is for the academy to draw a broad audience with various degrees of competency into the exciting process of solving relevant scholarly issues and at the same time instilling in that audience the desire to acquire ever new knowledge.

The raison d’être of the present digital age anticipates the minimalization (if not total eradication) of boundaries between senders and receivers of communications, between specialists and the public. Indeed, the culture of big data veritably necessitates the public’s participation in humanistic field studies, which in turn elevates issues surrounding public scholarship to yet a new level, that of practical solutions.

How do we create historical archives without broad altruistically motivated crowdsourcing? Is it possible to study transformations in contemporary literary discourse, that is, the historicity of literature as such, without analyzing mass practices of reader participation in literary processes? How can one speak authoritatively about society without referencing the micro-sociological study of communities? In these and a multiplicity of other regards the process of producing knowledge becomes impossible without the participation of large numbers of people involved in networks of communication, even if these same people are simultaneously the “objects of study.”

Scholarship, from this vantage, becomes the work of thousands of hands—without, by the way, absolving researchers of their responsibilities—and the public evolved from some abstract “mass” addressed from afar by the authoritative voice of the specialist into a partner in discourse, competent in various ways, demanding and eager to participate in dialogue.

Do humanists today already possess such discourse partners or are those partners still only evolving? Or, perhaps, is the humanist’s potential discourse partner already devolving? How, in relation to evolutions in their potential partners in public dialogue is the traditional profile of scholar-humanists, their social and cultural functions, pedagogical practices, and interactions with the extra-academic community metamorphosing? What are the prospects for developing digital humanities in the world and in Russia specifically? And, finally, how in relation to the humanities’ overall public profile is the network of global scholarly contacts evolving?

The Fulbright Humanities Summer School’s work is structured as a series of discussions and thematic round tables conducted by leading specialists from the USA and the Russian Federation. Our working languages are Russian and English.

University-level faculty and graduate students who endeavor to apply for selection to participate in the XIX Fulbright Humanities Summer School are invited to submit their applications to discours@philol.msu.ru or philol.discours@gmail.com (with Summer School-2016 in the subject line) before April 25, 2016. Application forms can be accessed on the site of the Department of Discourse and Communication Studies of the Philological Faculty at Moscow State University.

Организованное насилие над психикой, или Что происходит в нашей голове, когда мы читаем поэтический текст

Отчет о заседании семинара “Мировые поэтические практики” 24 декабря: доклад  Марии Фаликман “Что когнитивная наука знает и чего не знает о восприятии поэтического текста?”

Феномен восприятия человеком текста – любого текста – был и остается для нас загадкой. К проблеме того, каким образом определенная последовательность зрительно воспринимаемых знаков рождает множественные смыслы в голове читающего, ученые пытаются подступиться с разных сторон. 24 декабря ушедшего года научный руководитель Московского семинара по когнитивной науке, сотрудник МГУ и НИУ ВШЭ Мария Вячеславовна Фаликман рассказала в Институте Языкознания РАН о когнитивном подходе к изучению читательского восприятия стихотворений. На протяжении всего своего выступления она отвечала на следующий вопрос: много ли современные методы исследования человеческого мозга проясняют в загадочном деле чтения поэтического текста? (Скажу сразу: немного.Но повод для разговора уже есть). 

Когнитивная наука – междисциплинарное научное направление, исследующее человеческое познание и память. Начавшись вXXвеке как проекция компьютерной метафоры на сознание человека, когнитивистика вобрала в себя философию, психологию, лингвистику, антропологию, науку об искусственном интеллекте и нейронауку. В начале XXвека, когда появилась возможность регистрации активности мозга, на первый план в когнитивистике выдвинуласьнейронаука. Возможность с большой точностью определять, каким образом человеческий мозг реагирует на тот или иной раздражитель, открыла множество перспектив для интереснейших исследований. В том числе исследований восприятия прекрасного –так возникла нейроэстетика. 

Из нейроэстетики выделилась нейропоэтика (или когнитивная поэтика), в манифесте которой прямо говорится, что чтение стихов есть насилие над познавательными процессами человека. В самом деле, механизмы, которые при этом используются, сформировались для совершенно иных целей. Задача нейропоэтики – выяснить, каким именно образом перестраивается наше познание, когда мы читаем стихи.

Как это сделать? Томограф регистрирует, какие зоны мозга потребляют больше кислорода при решении той или иной задачи. Но если какие-то зоны активны при чтении стихов, это еще не значит, что они избирательно используются именно для восприятия поэтического текста – вполне возможно, что они выполняют какую-то побочную деятельность. Поэтому нейропоэтиказанята преимущественно сравнением мозговой активности при чтении стихов с мозговой активностью при чтении прозы (чтобы увидеть специфику восприятия стихотворений, достаточно из первого вычесть второе). 

Например, в Ливерпульском университете сравнили восприятие отрывков из Шекспира в оригинале и в прозаическом пересказе. В результате эксперимента обнаружилось, что при чтении поэтических текстов активизировалось больше мозговых структур (причем правого полушария, которое отвечает за целостную стратегию обработки информации в противовесаналитическому левому). Повышенную мозговую активность при чтении Шекспира связывают с тем, что его поэтический язык, в котором много функциональных сдвигов и неожиданных конверсий, требует многократного переосмысления одного предложения. 

Неготовность расстаться с поэтической фразой и перейти к следующей, пока наш мозг не осмотрит ее внимательно со всех сторон, вообще характерна для чтения поэтического текста – это показали исследования зрительного восприятия стихов. Когда человек видит перед собой текст со строфикой, напоминающей стихотворную, он неминуемо будет дольше фиксироваться на одной строке (и особенно на последнем ее слове), чем при чтении сплошного текста. Но, если невидимая граница уже пройдена, шансов, что читатель вернется к предыдущей строке, в стихах гораздо меньше – настолько сильна власть визуальной разделенности строк над сознанием человека.

Заметим, правда, что, как бы обескураживающе это ни звучало, мозг отличает стихи от прозы исключительно по строфическому признаку –  дело совсем не в задумке автора и не в литературоведческих изысканиях. (Это выяснили нидерландские ученые, предлагавшие своим испытуемым читать стихи современных поэтов с разного рода анжамбеманами, то есть несовпадениями смыслового и фразового членения стихотворения). Впрочем, кроме механизмов работы мозга, существует культурная конвенция, определяющая, что считать стихами, а что прозой: она работает по своим, более сложным законам.

Вопросов, однако, остается куда больше, чем ответов. Как различаются аудиальное и визуальное восприятие поэзии? Отличается ли чтение рифмованного стихотворения, записанного в строчку, от восприятия целиком прозаического текста? Какие существуют гендерные, возрастные, кросс-культурные различия в восприятии стихов разными людьми? 

Нейропоэтика только начинает подбирать ключи к загадке человека-читателя (и, кстати говоря, человека-сочинителя). По словам Марии Фаликман, до сих пор ученые только осваивались с обретенными ими могущественными инструментами исследования. Теперь пришло время ставить перед этими инструментами правильные задачи – и здесь не обойтись без деятельного участия филологов.

Текст: Екатерина Вахрамеева, студентка кафедры общей теории словесности

Отчёт о финальных дебатах и награждении литературной премии “НОС-2015”

«Пытаюсь писать быстрее 

исчезновения, 

что движется 

сквозь меня».

(Тур Ульвен)

«Какая разница, кто говорит?»

(С. Беккет)

В мире литературы бытует сравнение текста с сироткой. Оторванный от своего создателя, он путешествует по открытому океану чтения без малейшей надежды на родительскую защиту. Но если спросить себя: В каком положении находится создатель литературного произведения? – то окажется, что его история не менее драматична. За последние полвека литературоведы успели объявить о смерти автора, а затем воскресить его в феминистских, афроцентристских и квир-исследованиях. Оглядываясь на грандиозную череду наступлений и капитуляций, трудно поверить, что в литературном мире сохранился хоть уголок земли, где автор не умирал никогда. И тем не менее это так. Границы этого анклава охраняли литературная критика и учредители литературных премий. Под охраной их неусыпного ока автор мог не бояться исчезнуть. Распекаемый, обсуждаемый, ожидаемый на светских мероприятиях, он всегда был и есть тут, чтобы напоминать, откуда берется литература. 

Впрочем, забота о писателе – задача для премий далеко не главная. В первую очередь, литературная премия – это орган самосознания истории словесности, дамы безжалостной и непримиримо строгой, привыкшей руководствоваться скорее контринтуитивными решениями, чем подсказками симпатий и вкуса. Будучи на “ты” со своей сестрой, мировой историей, история литературы выделяет и награждает лишь тех, кто пробился в первый ряд и прямо указал: вот здесь заканчивается время до меня. Средняя школа и добрая половина ее университетских филиалов до сих пор кладет в основу своего здания вопрос: Каким должен быть текст и писатель, чтобы поместиться в узкую колею исторического нарратива? – не понимая, что строит дом посреди величайшей из пустот. Оттого, что на каждом шагу как бы в насмешку над своей беспристрастностью история сталкивается с необходимостью выбрать одну из “метафор современности” (Анна Наринская), и тогда ей не остается ничего иного, кроме как отбиваться от расспросов внушающим доверие словом: “Новизна”. Оттого что она сама не знает, чем все-таки был обусловлен ее конечный выбор: разумом или чувством?

Отстранённое наблюдение за бурными отношениями автора и словесности подводит меня к мысли о том, что современность для литературной истории – состояние нетипичное. Даже опасное. Действительно, как же неловко на глазах у потомков проглядеть будущего гения оттого, что в настоящем язык шедевра казался чрезмерным? Не скрывается ли за апологией новизны подсознательное желание хоть немного обезопасить себя, то есть признать значимым то, чему вкус и симпатия отказываются дать пропуск в жизнь? Так или иначе, об издержках созерцания колоссов с малого расстояния знали уже древние греки. Измеряя истину по мерке большинства, они делали выбор в пользу смотрящих и разумного исправления канона. Но не таков писатель. Какое ему дело до того, что “большое видится на расстояньи”? Сущность подлинной литературы состоит в ее абсолютной, профетически-одинокой непримиримости.

О чем же современная история литературы могла бы спросить вечного ибсеновского тринадцатого – живого автора? Где лежит та область, в которой мы, читатели, ощутили бы некое подобие уверенности, говоря с писателем и поэтом, вечность которых – не чета нашей? Кажется, ответ на этот вопрос мы подсознательно хранили в себе всегда, отдельно от высоколобых мнений. Мы стыдились его наивной простоты, а между тем в нем – гораздо больше искренности и интереса, чем в стремлении выискать за написанными словами – другие. Мы могли бы спросить живого писателя, зачем он пишет. Зачем тратит несколько тысяч (десятков тысяч?) часов жизни на создание текста? И откуда, из каких недр берется то, что покроет поверхность трехсот или трех страниц?

Мероприятие, побудившее меня на написание этого текста, открылось музыкальным перформансом в исполнении Алексея Айги. Под руководством композитора печатная машинка обрела собственный голос, стрекочущий при стуке клавиш и пронзительно-резкий при перемещении каретки. Голос, который в поразительной самозабвенности оторвался от письма и литературы, которым присягал на верность когда-то. Отдельным продолжением этой художественной акции мог бы стать просмотр записей, сделанных в процессе исполнения. И тогда – я особенно упираю на гипотетический модус ситуации – состоявшийся перформанс смог бы получить дополнительное толкование. На это можно возразить, что смысла в этом действии не больше, чем в разглядывании изнанки платья, но ведь превращение литературы в изнанку литературного ритуала – это весьма показательный жест. Жест, в котором мучительное желание писать сходится со своим антиподом – с невозможностью делать это, – и, как в случае Джека Торрэнса, начинающего романиста в “Сиянии” Стэнли Кубрика, разрешается истерикой повторения, прокручиванием выхолощенной формы. Готовность поля литературы признать и легитимировать эту игру (как в случае с сюрреалистами, дадаистами и прочими авангардами) лишь сильнее запутывает того, кто наблюдает за ней со стороны. И кто ответит ему, в чем разница между испорченным принтером листком бумаги и стихотворением Тцара, романом Ильянена и творчеством графомана, публикующего свои творения на стене Вконтакте?

Я рискую показаться мелодраматичной, рассуждая о писательской импотенции в связи с финалом крупной литературной премии. Некоторое право на это, однако, мне дает замечание одного из членов жюри. Вошедшие в шорт-лист книги, по словам Николая Ускова, позволяют наблюдать радикальную смену “лирического героя” современной русской литературы. На место мятущегося горожанина средних лет, интеллигентного неудачника (прижившегося на полках с легкой руки того же Ускова, Гришковца, Минаева и пр.) заступил абсолютный незнакомец, обитатель неизвестной России – мусульманской у Яхиной, старообрядческой у Зайцева или балабановской у Богатыревой. Трудно не согласиться с жюри в том, что на фоне стилистически сдержанных бестселлеров прошлых лет произведения сегодняшних фаворитов выделяются полнокровностью нового сильного племени и после публикации этих книг невозможно всерьез писать по-старому. Однако не является ли небольшой уловкой, упражнением по символической легитимации еще-не-до-конца-понятного сравнение нового героя с маленьким человеком классической русской литературы? Ведь в конце концов спор о том, как правильнее называть новорожденного субъекта действия, так и остался неразрешенным: Маленький человек? Приватный человек? Частный человек? Или просто – человек?

Вне зависимости от определений нового героя, одно можно сказать наверняка: у его создателя сложились совершенно особые отношения с литературой. Заявляя это, я позволяю себе не согласиться с господином Усковым. Смена лирического героя – скорее, следствие, а не причина тектонического сдвига. Линия разлома проходит глубже и затрагивает само отношение к литературному произведению и рассказанной в нем истории. Он, этот разлом, побуждает литературный мир отправляться на поиски иных ответов на вопрос: Зачем пишутся книги? – вглубь “неизвестной России”, страны непрофессиональных писателей, выдвинутых на соискание литературной премии за свою первую большую – и, быть может, единственную книгу. 

Привычная оптика, настроенная под романтическое представление о писательском труде, отказывается служить, когда дело доходит до биографии победителя премии, Данилы Зайцева. Отец одиннадцати детей и дед семнадцати внуков, старообрядец, родившийся в Китае и выросший в Аргентине, полуграмотный немолодой человек, он вступил в поле литературы с очень странным и стилистически непокорным текстом. В нем – удивительное спокойствие и даже равнодушие к эффекту. “Все, что написано, – правда”, – несколько раз повторяет лауреат в заключительной речи, и эта простая формула правдивее многословных сравнений со старообрядческой традицией. Более взрослое осмысление учебников литературы учит нас, что, входя в поле словесности, каждый писатель производит в нем колебание, и в случае Зайцева это колебание несет в себе потусторонний призвук. “Повесть и житие” оказывается гостем из параллельного мира, в котором книгу пишут печатными буквами в школьную тетрадь, начиная свой рассказ так, как начинали его летописцы – с основания рода человеческого, и обрывая ее “технически простодушно” там, где заканчивается бумага. Потому что литература должна знать свое место: она – всего лишь способ фиксации очертаний великого и сложного пути под названием жизнь. Способ смиренно-несовершенный, как сам человек. 

Возвращаясь к определению премии как метарефлексивного начала современной словесности, то закономерным покажется вопрос: чем объяснить выдвижение такой книги и такого писателя на позицию главного события литературы в ушедшем году? И что такой выбор говорит о современном состоянии словесности? – Вероятно, движение вперед, это нарративное “дальше”, заключенное в любом историческом описании, подталкивает литературу все ближе к осознанию собственных пределов – и даже больше, вынуждает ее заглянуть за край представимого – туда, где заканчивается освещённое светом традиции и эстетических прецедентов пространство вымысла, писательской позиции и знакомой формы. Ради чего совершается этот шаг навстречу неизвестному? – Ради оживления чувства, об утрате которого почти сто лет назад сетовал Вальтер Беньямин (“Рассказчик”): чувство, что предмет, о котором следует написать, больше тебя.

Текст: Анна Яковец, магистрантка первого года кафедры общей теории словесности

Видео с премии вручения: